ДЕСАНТ КАПИТАНА ТВОРОГОВА
Эта, основанная на реальных событиях, повесть - не просто один из миллионов эпизодов Великой Отечественной Войны (1941-1945гг.), это также рассказ о том, как героически погиб мой двоюродный дед - Богодист Михаил Васильевич, разведчик, участник разведывательно-диверсионной группы Александра Творогова. Автор книги "Десант капитана Творогова", Николай Курыльчук, к великому сожалению, ушедший из жизни в феврале 2004 года, не оставил мне возможности получить у него официального разрешения на публикацию его книги в интернете для открытого доступа. И всё же, через свой блог, я осмелился и решил сделать эту историю доступной и открытой для тех, кто не равнодушен ко всем погибшим за победу и освобождение Советской земли от немецко фашистской черни...
Всё, что написано красным цветом в книге, является моими (не автора Курильчука) историческими дополнениями и разъяснениями. Также книга будет дополнена другими фотографиями, кроме тех, которые присутствуют в оригинальном издании книги 1979 года, Политиздательства Украины
Глава 7.
БОЙ
Можно глубоко в землю закопать последствия преступления. Свидетелей можно уничтожить. И позорные поступки прикрыть личиной невиновности. Но нельзя уничтожить память. Даже завернув её в сусальное золото лжи, этого сделать невозможно. Она, как огонь, спрятанный в вату, тлеет, разгорается, а потом, пробившись наружу, жжёт и дымится...
Через 32 длинных, как вечность, года, (с 4 февраля по 14 марта 1974 года в помещении Черняховского районного дома культуры, Житомирская область) человеческая память предстала перед народным судом.
В качестве свидетеля.
В качестве обвинителя.
И как судья...
Показания обвиняемой - Текли: "Когда десантники уснули на чердаке, я вышла из дома. Корову выпустила к стаду. Смотрю, Демьян Кириченко - завхоз местного хозяйства идёт по улице мимо моего двора. И всё в землю таращится." Что это, - говорит, - у тебя молодица, какая-то свадьба ночью была? Двор истоптанный. Роса на меже сбита". А на меня таким наглым взглядом смотрит... Как теперь подумаю, то могла сказать:" Немцы устроили обыск ночью - кого-то искали". Он бы поверил. Но сердце моё перед взглядом Демьяна защемило, руки - ноги задрожали - вот вот упаду... "Зайди, - говорю, и посмотри: у меня полный чердак красного десанта". Демьян отпрыгнул. "Нет-нет, - говорит в спешке, - заходить у меня времени нет. Дела!" И побежал..."
Показания свидетеля - Марии Яковлевны Якубенко: "Староста местного хозяйства Кучер раненько постучал палкой в оконную раму:" Мария, время капусту поливать!" Я сразу же побежала. С этим зверем не поговоришь. Сказал идти - иди. Все его боялись, а я подавно. В августе 1941 года эсэсовцы легковушкой подкатили под наш двор и надели на руки отца железные наручники. Больше он не вернулся. Говорят: среди людей о фашистах плохо говорил. А может, за двоих сыновей - братьев моих, что тогда служили в Красной Армии, где-то воевали... Убили фашисты отца. Боялась я той власти, тьфу на них...
За домом Текли, рядом с хмельником, посажена капустная рассада. Только женщины и девушки сошлись, как одна шепчет: "Смотрите, Кучер с Демьяном о чем-то перешептываются. И всё в нашу сторону глазами косят". Мы быстренько за вёдра и к колодцу - за водой, потому что, скорее всего, прислужники за нами надзирают. Ещё через минуту кучер сел на велосипед, и только пыль за ним - в Селянщину направился".
Показания обвиняемого - старосты Селянщинской сельуправы Добермана Карла: "Я как раз был в управе, как на велосипеде приехал Кучер. Испуганный. "Около дома Текли высадился десант", - говорит. "Откуда тебе это известно?" - спрашиваю, а сам думаю: староста Торчинского хозяйства уже где-то с утра напился (такое за ним водилось) и мелет всякую всячину. "Часть их у Текли на чердаке!" - клянётся Кучер.
Я должен был сразу же позвонить в Черняхов в жандармерию, но потом подумал: десантники могут подслушивать телефонный разговор. Даю команду Кучеру: "Гони на велосипеде к Малецкому!"
Показания военного преступника - начальника Черняховского жандармского управления, гауптвахтмайстера Пауля Малецкого: "Когда посланник от Добермана доложил о десанте, я спросил: "Сколько их?"- "Много", - отвечает. Хотелось набить ему морду за такую точность, но сдержался - был в хорошем настроении. Приказал скорее ехать в Торчин и установить слежку, чтобы десант не исчез незамеченным. А сам доложил в житомирскую жандармерию. Оттуда на двух машинах немедленно выехали 52 солдата из подразделения СС. Мне и начальнику жандармского управления в Володарск-Волынском дано распоряжение поднять по тревоге местную полицию, жандармскую службу и вооруженный резерв из фольксдойче. У меня лично их было в резерве человек до тридцати... Шеф житомирской жандармерии сказал: "Управлять операцией будешь ты, Герр гауптвахтмайстер! Здесь ты и покажи, как умеют воевать старшие офицеры жандармерии". Я поблагодарил шефа за доверие. Сразу же отдал приказ о времени выступления к месту группирования.
Через четверть часа я вышел из кабинета - мой заместитель Пультер уже стоял перед выстроенными жандармами и местными воинами из полиции и фолтксдойче. Мои подчиненные знали: я люблю порядок! Коротко поставив задачу, я скомандовал: "По машинам!"
Показания свидетеля - Евы Несторовны Дурицкой: "Отец загнал лошадей во двор хозяйства и сразу же лег спать. А я погнала корову на пастбище - мы её к стаду не приобщали, потому что часто болела. Только выгнала за село, вижу: через луг из Володарск-Волынска на подводах и пешком идут много вооруженных людей. Я так испугалась, что забыла про корову. Мигом домой. Вскоре примчался на коне комендант полиции Клусенко: "Нестор, немедленно в конюшню!" Через минуту то же самое кричал под другими домами. Затем мать рассказала, что всех торчинских мужчин полицаи согнали в конюшню, закрыли и перед воротами поставили пулемет. Видимо, боялись, чтобы те не бросились помогать десантникам".
Показания свидетеля - Анны Романовны Прокопчук: "За селом Торчин полола пшеницу Селящинского хозяйства. День был такой солнечный-солнечный! А поверх пшеницы маки красно горят, васильки синеют и ромашки, как молоко. И в моей душе что-то творится непостижимое. Молодая, тридцати ещё нет. Муж мой в Красной Армии воюет. Ночью и днём о нём думаю... Нарву охапку цветов, несу на межу, а в голову лезет: "Вот бы судьбинушка милого принесла - букет готов!" Когда глядь: из Черняхова машины. Не доезжая до поля, остановились и из них фашисты, полицаи... Одни в зелёной, другие в чёрной одежде. А ещё какие-то в гражданское одеты. Рассыпались по полю и пригнувшись, пригнувшись побежали... "В Германию людей ловить приехали!" - ёкнуло сердце. Упала посреди пшеницы, дрожу. Вдруг слышу: прошелестели слева и справа. Прошли мимо меня. Видно, не до меня им. На Торчин пошли... ".
На чердаке терпко пахнет вялой овсяницей. Сорвана с грядки и расстелена лентами по сухой глиняному полу. Видимо для кормления телят. Творогов сразу же предупредил:
- Сена каждый может взять себе только под голову. Иначе перемнём-перегадим. Хозяйке оно нелегко даётся - сами же видели: ни одного мужика в доме.
По-братски поделили хлеб, молоко (хотя кувшин был немаленький, но каждому досталось лишь по два-три глотка), добавили сухарей, сахара из своего сухого пайка и ещё ведро воды из сеней прихватили по совету хозяйки, и голод как рукой сняло. Теперь покой. Тихим раем показался десантникам этот обычный чердак.
Часовые, двое Николаев - Николаев и Лукашенко, притихли у крошечных оконных проемов в боковых стенах крыши. Командир со своим помощником долго колдовали над картой. Но потом и они поприслонялись спинами к кирпичному дымоходу-чурбану и задремали.
Лукашенко наблюдает за селом, которое уже просыпается от короткого июньского сна. Постепенно расшатывается улочка. Сперва на ней подняло пыль стадо коров. Затем задымили печи, как трубки - над селом повисли золотые столбики дыма. Запахло вареной картошкой, блинами. Под крышей (Николаю Лукашенко кажется, что это в подголовье Филиппа Куренного) зачирикали ласточки. Сквозь их шум послышалось, как хозяйка разговаривает с каким-то мужчиной. Где-то далеко-далеко по улице оживлённо побежали болтливые группки женщин и девушек. Не трудно догадаться - на работу. Чем выше в небе поднималось солнце, тем тише становилось село.
Тройник в своем секторе ничего особенного не заметил. Ездовые, размахивая плетьми, разъезжаются с хозяйственного двора. Несколько раз промчался на велосипеде рыжеватый здоровяк. Голова запрокинута назад, рукава закачаны, взгляд вправо-влево подчеркнуто внимательный. Видимо, начальство! Полицай, зевая и потягиваясь, вышел из соседского дома, постоял, видимо, решая, куда идти и что делать. Потом побрел за село.
Старшину начинает беспокоить, что некоторые из его собратьев слишком громко храпят. Оно и понятно - устали, но кто-то, проходя мимо дома, может услышать. Вначале ласточки своей скороговоркой немного скрадывали храп. Но птицы постепенно стихают - нащебетались или, может, жара угомонила их. Николаеву приходится частенько отрываться от щели и толкать "громкоговорителей", чтобы перевернулись на "беззвучные бока".
Нервничать Тройнику долго не пришлось - в сарайчике, пристроенном со двора к сеням, начала визжать свинья. Так занудисто, жалобно и протяжно, что храп бойцов быстро утонул в том жалобном крике.
Как только десантники забрались на чердак, Куренной сразу же заснул. У него стало хорошей привычкой: получил разрешение на отдых - не теряет ни минуты. Другим тоже настойчиво советовал дисциплинировать свой организм. Сны Филиппу почти никогда не снятся. Но на этот раз, только закрыл глаза, перед ним предстала хозяйка дома. Хорошая, чернобровая. Глаза прищурены. Что-то всё порывается сказать Филиппу, но вместо слов - голодное визжание свиньи. Проснулся от гадкого смятения на душе. Пытался снова заснуть, но свиные вопли (уже не во сне, а наяву) острым буравчиком всверливались в череп. "Видимо, колоть собирается свинью, не кормит, - мысленно определил причину невнимания хозяйки к скотине. - Однако же в доме не слышно никаких признаков жизни..." Чем внимательнее прислушивался, тем больше окутывало беспокойство. Не мог понять, чего и откуда, но оно, это беспокойство, всё больше наполнялось в груди. Вот уже и лежать стало невмоготу - слишком неудобно на неровном, жестком глиняном полу чердака. Филипп встал, подошёл к Лукашенко.
- Как тебе здесь, товарищ сержант?
- Тихий рай. Только очень клонит в сон, - устало ответил Николай.
"Ой, что-то мне этот рай не нравится..." - уже было крутнулось на кончике языка. Но не сказал, - зачем своё сомнение насаждать другому.
- Идите, ложитесь на своём месте а я подежурю.
- Рано ещё сменяться, - ответил Лукашенко.
- Зачем же вдвоем глядеть? Я всё равно не усну.
- Ну ладно... Становись, а я за тебя, Куренной, потом отдежурю, - быстро согласился Лукашенко и пошлёпал в уголок, где только что отдыхал Куренной. Как укладывался на снопы овсяницы, надеялся сразу же окунуться в сон - слишком успокаивающе пахло сено. Но сон где-то задержался. Вспомнилось Подмосковье, предстал перед глазами лес с шуршащими листьями под ногами, вынырнуло печальное лицо Нины...
"Вероятно, именно в этот момент она вспоминает обо мне", - подумал и обратился к жене:
- Хочешь, Нинок, знать, где твой Колька-командировочный? Не беспокойся, он теперь при деле.
У Нины тревожно взлетели крылышки бровей.
- Как тебе здесь, товарищ сержант?
- Тихий рай. Только очень клонит в сон, - устало ответил Николай.
"Ой, что-то мне этот рай не нравится..." - уже было крутнулось на кончике языка. Но не сказал, - зачем своё сомнение насаждать другому.
- Идите, ложитесь на своём месте а я подежурю.
- Рано ещё сменяться, - ответил Лукашенко.
- Зачем же вдвоем глядеть? Я всё равно не усну.
- Ну ладно... Становись, а я за тебя, Куренной, потом отдежурю, - быстро согласился Лукашенко и пошлёпал в уголок, где только что отдыхал Куренной. Как укладывался на снопы овсяницы, надеялся сразу же окунуться в сон - слишком успокаивающе пахло сено. Но сон где-то задержался. Вспомнилось Подмосковье, предстал перед глазами лес с шуршащими листьями под ногами, вынырнуло печальное лицо Нины...
"Вероятно, именно в этот момент она вспоминает обо мне", - подумал и обратился к жене:
- Хочешь, Нинок, знать, где твой Колька-командировочный? Не беспокойся, он теперь при деле.
У Нины тревожно взлетели крылышки бровей.
- Ну, что же ты? - сочувственно спросил. - Всё идет хорошо. Ещё одна ночь, и кончится безлесная местность. Признаюсь, я никогда не думал, что есть на белом свете такое незатишья. Идёшь и кажется, что даже ночью из самого Берлина тебя видят... Но это, считай уже позади. Ты, Нинок, вообще, не волнуйся за меня. Твой Колька научился быть таким невидимым, что его даже на голой ладони у самого чёрта не заметят. Вот так вот, любимая...
Последние слова додумывал в глубокой дремоте.
Заступив на стражу, Куренной по привычке дозорного-пограничника принялся изучать местность. Метр за метром, деталь за деталью. Каждый дом, сарай, каждое деревце прощупал взглядом. Ничего подозрительного. Обычный, будничный ритм сельской жизни. У завалинки* играют дети. Престарелый дед опёрся о плетёный забор, докашливает последние дни подневольной жизни. Изредка по улочке пройдёт человек с вилами или женщина с сапкой...
Если прислониться щекой к шероховатым доскам боковой стенки крыши, то глаз улавливает вершки хмелевой плантации. Интересное растение! На столбах натянутые провода, а по тем проводам зеленые ужи вверх ползут. Филипп слышал, что из "ужей" потом вырастают шишки, из которых выжимают вкус пива. Говорят, что за этим вкусом даже из-за границы приезжают к нам - в обмен привозят дорогие станки, машины, а то и чистое золото. Вот такие они, эти зеленые ужи на проводах!
С края хмельника двое, уже не молодых, мужчин городят плетёный забор. Неторопливо забивают в землю колья и вплетают в них жерди. Работают, медленно, как попало. Оно и понятно - барщина**. Вот только, как показалось Куренному, строители забора-плетёнки слишком часто посматривают на Теклин дом. В груди Филиппа постепенно накапливается столько беспокойства, что хочется разбудить капитана и сказать: "Предчувствую что-то не ладное!" Но тут же представляется взгляд капитана из-под красивых, почти девичьих бровей и его серьезный вопрос: "Какая причина для такого беспокойства?" Как объяснишь?
На удивление Филиппа Творогов проснулся сам. Первым делом капитан взглянул на часы.
- Бринцев, - коснулся ладонью о плечо Николая.
- Я, - мгновенно отозвался тот.
- Время связи.
- Есть! - Коля, будто и не спал, сел и начал отстёгивать пуговицы на чехле рации. К его правой щеке прилип зеленый стебелёк овсяницы.
Так же быстро распрощался со сном и второй радист. На лице Свиридова выступил здоровый румянец.
"Выздоравливает", - удовлетворенно отметил Творогов. Пока радисты натягивали под коньком крыши антенну, командир обдумывал, что должен передать в очередной радиограмме.
- Рация готова, товарищ капитан, - доложил Бринцев. - В том углу не за что зацепить антенну, тогда Ваня подержит.
- Хорошо, - кивнул капитан. - Передавай:
- Товарищ капитан, тревога!
Взволнованный голос Куренного поднял всех спящих на пахучих снопиках сена.
- Спокойно! - поднял руку Творогов. - Что там, Куренной?
- Из-за конюшен растягивается цепь вражеских солдат.
- Товарищ командир... - Куренного перебил голос красноармейца Лебедева, который дежурил у противоположной боковой стены. - Полицаи... Их много... очень много...
- Без паники! - впервые за двое суток молчания и шепота десантники услышали полный голос капитана. - Без паники... - повторил он тише, потому что собственными глазами увидел черную змейку врагов, которые всё ближе и ближе подступали к дому.
Не было никакого сомнения, что это наступление на них - на красных десантников. Командир осмотрел бойцов, будто спрашивая: что вы, собратья мои, готовы ли встретить ползучую змею?
Лишь только у самых молодых - Николая Бринцева и Вани Свиридова - в глазах ещё блуждала, истлевая, растерянность, остальные же - опытные и обстрелянные, уже преодолели в себе всё то, что рисовалось в воображении, что прилетало в мыслях из далекого дома, что мерещилось и чувствовалось в тихом сне. Оружие сжато в ладонях. Глаза серьезные. Лица сосредоточены. Такими их капитан Творогов и представлял, а многих и видел во время боя.
- Примем бой, - решительно сказал Творогов.
Враг будто услышал капитана. Последнее его слово утонуло в шумной скороговорке пулемета. Очередь пуль невидимым вихрем пронеслась по чердаку - с крыши посыпалась трухлявая солома, жуткое звяканье свинца вмиг взяло своё господство над умолкнувшими десантниками.
Тихий стон сорвался из угла, где Свиридов держал антенну. Глядя на собратьев широко открытыми глазами, радист повалился к боковой стене крыши. Ниже, еще ниже... Лукашенко хотел крикнуть: "острых щепок в тело набьёшь - доски занозистые!" Но ужасное предположение заморозило в горле слова предостережения - Иван мёртв.
- Всем вниз! Из дома без команды не выбегать! Занять кольцевую оборону! - приказывал Творогов, стоя за кирпичным дымоходом-чурбаном.
- Богодисту, Лапотникову, Завалию и старшине Николаеву занять сектора обороны. Каждая стена - сектор.
Новая пулеметная очередь прошила крышу.
- Сержант, падай! Чего стоишь? - крикнул Куренной Лукашенко.
Николай упал, но не отводил взгляда от больших удивлённых глаз Вани Свиридова. "Неужели эти глаза ничего не видят?.. Нет, этого не может быть... Он живой... Жи-вой! Он же смотрит!" Знал Лукашенко: и у мертвого человека глаза остаются открытыми, будто он и мёртвым хочет видеть чудесный мир, который его окружает. Видел мёртвых фашистов, у которых на зрачках, выпяченных и потрескавшихся от мороза, мохнатились искринки инея. Но это же были враги, которые не вызывали у Николая ни сочувствия, ни даже желания смотреть на них. Они лезли по снегу, чтобы прорвать оборону Москвы, чтобы чужую землю подмять под себя. А здесь, на тесном чердаке, рядом с зелеными пучками овсяницы, сидит его друг, соотечественник, с которым Николаю предстояло осуществить ответственное задание командования. Сидит, склонив голову на плечо и смотрит не моргая.
- Лукашенко! - крикнул Филипп Куренной, чтобы разбудить Николая от гипноза смерти, который уже поселился в Свиридове и выглядывая смотрел на Лукашенко. Николай, пятясь назад, приближался к лестнице, но взгляда от Ивана не отводил. Словно ещё надеясь, что тот вот-вот моргнёт ресницами, улыбнётся своими добрыми устами и скажет: "Ну, как я умею притворяться? Напугал тебя, сержант?"
Куренной саданул прикладом в оконную раму - стекла брызнули ослепительными осколками. Ждал, что на этот дрязг отзовётся вражеское оружие, но оно молчало. Выглянул в нижний левый уголок оконного проёма. Огородами - падая и вскакивая - полукругом к дому спешили враги. Они уже так близко, что можно было рассмотреть их одежду - немцы в черном, желтом. Среди последних выделяется здоровяк, с бледным, как у мертвого, лицом, с плечами, что лезут всё время вверх, будто пытаются закрыть от пуль горшкоподобную голову. Или у него ноги длиннее, или пыла убивать больше, но он вырывается вперед и призывно машет автоматом. Направляет цепь врагов, всё более затягивая петлю вокруг дома.
"Всё... Хватит выжидать... Стрелять нужно... - рассуждает Филипп. - Их уже много... Если подпустить ещё ближе - голыми руками возьмут... Как кур в курятнике, выловят и в мешок... Такую массу не успеешь перестрелять, если подойдут вплотную..." Куренной удивляется: откуда это у него? Не раз же приходилось бывать в бою... Ещё более сложные ситуации случались... Не осмеливался же до сих пор ничтожество-страх лезть со своими советами. Выругался тихо и успокоился. Вынул диск и ещё раз заглянул в него - полно ли в нём патронов. Знал же, что заряжен, но всё же проверил. Все три гранаты положил справа. Усики у них отогнул. Только почему капитан ни одной команды не подает? Не стрелять же каждому по своему усмотрению... И Творогов, как будто услышав эту мысль Филиппа Куренного, приказал:
- Подпускать как можно ближе и стрелять наверняка. Это наш с вами фронт, товарищи. Здесь нам стоять за нашу Советскую Родину.
Враги тем временем подошли к небольшому сарайчику, который располагался на территории соседского двора, и залегли. Слышно, как громко переговариваются между собой.
"Что же вы на нервах мне играете ?!" - заскрежетал зубами Филипп Куренной и правой рукой нащупал прохладную поверхность гранаты.
Наконец, из-за угла сарайчика выглянула зелёная фигура в фуражке с высоко задранным козырьком. Взмахнув рукой в чёрной перчатке, направился к дому. Рядом с ним затараторил юный коротышка. Офицер громко забалаболил, а его слуга начал переводить:
- Сдавайтесь! Господин офицер гарантирует жизнь... Жизнь гарантируется всем тем, кто ни разу не выстрелит по нам.
За фашистом и переводчиком двинулась пёстрая шайка.
- Слышите, что предлагает господин офицер? - не угадал переводчик. - Сдавайтесь!
- Ну, ещё шаг... Ещё шаг... - злится Куренной. - Я тебе сейчас сдамся! На том свете свою агитацию будешь заканчивать, потому что на этом не успеешь.
- Огонь! - скомандовал Творогов.
Филипп Иванович прицелился и полоснул из автомата. Вдруг перед глазами всё смешалось, закружилось, куда-то испарился слаженный ритм наступления. Офицер направил руку с пистолетом: стрелять должен был или жестом руки поднять своё войско в атаку, но не успел, потому что рука опустилась на живот. Гитлеровец остановился, опустил голову на грудь и упал в картофельной грядке. Рядом неуклюже присели, а затем два полицая пропахали своими носами землю. Откормленный и, казалось, неповоротливый переводчик с ловкостью кошки гайнул за угол сарая - туда, откуда только что началось наступление. С визгом и беспорядочным выстрелами из винтовок полицаи бросились наутек.
- Прицельно. Только прицельно стрелять - в паузах между стрельбой напоминает капитан Творогов.
Командир не стоит на месте. Подбежит к одному окну, к другому, даст соответствующее указание и опять хватается за автомат.
С первого дня войны помнит Филипп хладнокровное мужество своего командира. Куренному хочется вложить всё своё умение, всю душу, а если возникнет необходимость, то и отдать свою жизнь, чтобы исполнить волю Творогова. Ибо воля коммуниста Творогова - это воля Родины, это стремление и самого бойца Куренного.
Филипп снова прижал щеку к лакированному прикладу автомата ППШ, потому что другой офицер, в фуражке с серебряной кокардой, выталкивая из-за сарая своих воинов, приказал им ползти в атаку. Уже не идут в полный рост, как при первой атаке. Но и лежащих Куренной хорошо видит среди зеленой картофельной ботвы. Только поставил автомат на подоконник, нажал на курок - и корчится, падая ещё один. А вот и ещё... ещё...
- Молодец, Куренной! - Филипп услышал над головой возглас капитана. - У нас с ними неплохой разговор получается.
- Так точно, товарищ капитан. - ответил Филипп, следя за своим сектором. - Кажется это... - и дал короткую очередь. - Это шестой. Как змеи ползут...
Не успел Куренной закончить мысль, как что-то пронеслось как летучая мышь, больно чиркнуло по скуле. Прищурился - неужели пуля задела? Нет, услышал: сзади что-то упало. Посмотрел и онемел: на полу, словно котёнок, который хочет схватить себя за хвост, вертится длинношеяя немецкая граната. С деревянной ручки трепетно струйкой сочится голубой дымок. "Взорвётся!" - кольнуло в мозг предчувствие смерти. Кто-кто, а Филипп Куренной знает: за два метра (да ещё и в помещении!) от этой "булавы" не спрятаться.
Творогов коршуном бросился на гранату и тотчас метнул её под черную челюсть печи.
Бахнуло.
Куренному брызнуло в лицо мелкими камушками. Печь, как уставшая корова, медленно опустилась вниз и превратилась в красно-жёлтую кучу из кирпичей.
Когда над полом улеглась пыль, Филипп увидел, что капитан стоит на коленях, опёршись на ладони; он пытается встать на ноги. Комбинезон на его плече покраснел от кровотечения.
- Вас ранило? - Филипп стремглав бросился к командиру.
- Следите за окном. За окном, Куренной!
- Санинструктор! Командира ранило! - ошалело закричал Филипп, посматривая в окно, где ползли фашисты.
Старший сержант Бастианов, пробираясь сквозь копоть, вбежал в комнату где находился Филипп (теперь Куренной считал её своей).
- Я вас, товарищ капитан, в сени, - подхватив под руки, Гомер медленно потянул Творогова. - Там, в сенях; нет окон... Ни пули, ни гранаты туда не долетают...
Филиппа мучила жажда, но он не мог оторваться от оконного проёма, чтобы выбежать в сени и напиться воды. Враг наседал всё наглее, пытаясь избежать метких пуль. Боец раз за разом переключает автомат то на короткие очереди, то на одиночные. Пока что всё идёт нормально. Более десятка трупов лежат поверх зелени, раскинув руки. К окну ещё ни один из атакующих не добрался. Только пули залетают в дом и впиваются в деревянные стены.
В доме постепенно темнело. От клубов дыма, копоти, которые набежали на село из-за хмельника. А может, это вечерние сумерки надвигались? Часы на руке у Куренного остановились. Вероятно, от удара. Усталость звенела в голове, застилала глаза зеленой пеленой. Начало казаться: даже яблоньки, которые рядышком растут по ту сторону картофельных грядок, стали подвижными. Ползут вместе с врагами... Нажал на спусковой крючок, чтобы достать до тех зеленых гадюк, но автомат не дрогнул.
- Патроны! - изо всех сил крикнул.
- Даю, ответил из-за дымовой завесы Сафронов. Филипп механически выдернул диск, снял с него крышку и, не сводя взгляда с картофельной грядки, спешно наполняет его прохладными патронами. Глаз заметил: между зелеными зашевелились чёрные пятна.
- Витя... Видишь: задницами крутят?
- Вижу, Филипп.
- Вот граната. Не будь таким скупым - угости гостей.
Сафронов выдернул чеку, и граната, взорвавшись в воздухе, описала черный полукруг, упала среди чёрных гадюк. Те моментально повскакивали, но их накрыла серо-рыжая пелена.
- Спасибо, дружище, за патроны.
- Ещё раз можешь позвать, - в ответ на благодарность Филиппа Сафронов потрусил "пачку". - Вот и все наши запасы...
- Маловато, - вздохнул Куренной.
- Виктор, где ты там?! - закричали из другой комнаты.
- Иду, - отозвался Сафронов.
Филипп даже взглядом не смог провести товарища - бодрствовал. Слышал только, как позади трахнуло так, как будто кто-то банку бросил на камень. Оглянулся: Виктор Сафронов лежит навзничь, а рядом "пачка" и патроны, рассыпанные на слое серой пыли.
Куренного охватила неистовая ярость.
- Почему сидим?! - закричал в пыль и мглу. - давить их надо там, а не выжидать!
Как будто в ответ на крик Филиппа из другой комнаты - густой грохот автоматных очередей. Душераздирающий вопль нападающих, которые, вероятно, бросились в решительный штурм. "Да там, черт побери, ещё жарче, чем у меня..." - подумал и немного успокоил свой гнев.
Между тем и по Филипповому окну, обезумев, начали бешено палить из винтовок и автоматов.
- Вперёд! - заорал у сарая юноша в желтом.
Стена напротив окна, как будто живая - от неё всё снова и снова летят брызги штукатурки и щепок. Это так пули её грызут.
Граната Куренного немного сбивает пыл обнаглевших врагов, но они уже не бегут за сарай - в укрытие, а залегают в бороздах на грядке. Наверное, чувствуют, что боеприпасов у десантников надолго не хватит.
Сквозь громыхание Куренной услышал голос Творогова: Товарищи... Слушайте меня внимательно...
Голос слабый, обессиленный.
- Попробуем прорваться... Кому удастся, приказываю пробраться к партизанам и через них передать донесение... Запомните... "Центр. Медведеву. Саша не прошёл". Слышите меня, друзья?..
Творогов раз и второй раз повторил текст донесения. У Филиппа горло перехватило от жалости: "Неужели конец? Неужели сбудется то, о чём рассказывал капитан перед вылетом?! Нет, мы ещё повоюем!" Швырнул в окно последнюю гранату и побежал к командиру.
Капитан сидел у стены, неестественно склонивши голову на грудь. По виску тонко струилась красная струйка. Комбинезон на плече и боку покрылся темными пятнами крови.
- Товарищ капитан... - совершенно растерялся Куренной.
- А, это ты... Филипп Иванович... - вяло, словно в полусне, сказал Творогов, и на его лице мелькнула мученическая улыбка. - Ты... Вы... Филипп Иванович, просили у меня рекомендацию в партию...
- Не нужно сейчас об этом...
- Нужно.
- Не сейчас. Потом, товарищ капитан, - быстро говорил Куренной, разрывая дрожащими руками перевязочный пакет.
- Потом?.. - удивленно спросил капитан и замолчал. И когда Куренной приложил к виску марлевый тампон и начал обвязывать вокруг головы командира бинт, Творогов снова заговорил: - Потом, Филипп Иванович, уже не будет...
- Товарищ капитан... Александр Федорович! Замолчите... Слышите?!
- Слышу, Куренной. Только сейчас ты меня послушай. Донесение должен передать. Я надеюсь... Я верю! И скажешь полковнику Медведеву: "Творогов меня рекомендовал в партию. Перед смертью рекомендовал". Полковник поверит... Он что-нибудь придумает, как заверить рекомендацию... А теперь - в путь, друг... Не трать времени, Куренной! Они затихли потому, что надеются на наше полное истощение. Сейчас опять полезут... Чего же ты стоишь?!
- Без вас не пойду...
- Я приказываю!
- Приказ исполню... Но прежде...
Филипп нагнулся и поднял капитана в охапку, как подростка и полез в окно, которое, на удивление, не обстреливалось. На старом полотне, которое висело на плетёном заборе, он затащил командира в хмельник.
- Чем помочь вам? - спросил Куренной, наклонившись к самому уху капитана.
- Сектор... За сектором, Куренной... следите... - почти беззвучно ответил Творогов. Мучительно болезненная волна пробежала по его лицу. Впоследствии он добавил: - Коня моего... держи. Да держи же! У-у, чёрт, никак до стремян не достану... Помоги, Куренной... По-моги! - и ногу в колене подогнул, как будто действительно должен был дотянуться до стремени.
Филипп приподнялся на локти, чтобы удобнее положить капитана. Очередь пуль просвистела над головой, общипавши ближайшие листочки хмеля. "Засекли", - подумал он. Прижатый к земле, он всё же сумел снять с себя вещевой мешок и подложить под голову командиру. Тот ещё нашёл в себе силы улыбнуться и прошептать: "Спасибо".
- Коренной! Слева берегись! - чей-то окрик, близкий и знакомый.
Бросил взгляд влево - под кустиком смородины фашистский солдат долбится пальцами в ручке гранаты. Схватил автомат - короткая очередь, как будто коса, резанула наискось через зеленоватый мундир. Филипп видел даже, как на кончике плеча гитлеровца трепыхнулся клочок мундира, вырванный пулей. Но в тот же миг над головой бряцнул натянутый провод, и граната, падая, шелестнула по листьям. Взрыв громыхнул над самой головой.
Что было дальше, Куренной не понимал.
Кажется, снова куда-то полз.
Кажется, снова и снова отстреливался.
Кажется, снова вскакивал и что-то яростно кричал, размахивая автоматом...
Очнулся от тишины. Она, как вода, давила на барабанные перепонки. Первое, что пришло в голову: "Это я уже мёртвый... Да, да, меня гранатой разнесло... Какое тяжелое и неприятное небытие. Но ведь руками и ногами владею!" Коснулся ладонью лба - прикосновение ощутимое. Значит, жив. "А может, всё кончилось и я остался один? Может, надо мной стоит фашист и ждёт, когда я приду в себя?" Вздрогнул от такой страшной мысли. Поднял голову - поверх густых зарослей мерцают звезды. Какие-то напуганные, дрожащие. Нащупал правой рукой автомат. Почувствовал во рту песок. Сплюнул. В этот звук совсем близко отозвался пулемёт. Пули, словно неуклюжие пальцы по струнам, задребезжали по натянутым проводам. Филипп даже обрадовался. Получается, что за минуты, а может, и часы забвения, которое наступило после взрыва гранаты, он не попал в руки врага. И враг, значит, ещё не одолел их! Извлёк диск из автомата, открутил кружочек покрышки, провёл пальцами по тупым пулям, что рядышком выстроились, как солдаты, готовые к бою. От этого прикосновения прибавились силы. Вот только звон, который несётся из-под дрожащих глаз, мешает сосредоточиться, прислушиваться, где же его побратимы...
Кто-то коснулся к плечу Филиппа. Тепло, по-братски сжал руку. Куренной ответил таким же пожатием.
- Живой, камарадос? (с испанского - camaradas - товарищ)
"Бургенио", - догадался Филипп.
- Где капитан? - прежде всего спросил Куренной о том, кого и при тяжелой контузии не выронил из головы.
- Не спрашивай лучше, камарадос... - потупленно прошептал Бургенио.
- Где он?! - настаивал Филипп.
- Вон там... Он мёртвый, наш капитанос...
- Где? Где лежит капитан?!
- Там... За третьим столбом... - Бургенио указал рукой, а лицо отвернул в противоположную сторону. Моментально снял с головы пилотку и вытер глаза.
Филипп подполз к третьему столбу. Даже в темноте не смог бы ошибиться: перед ним лежал Творогов. Тихий, неподвижный, левая рука на груди. Только правая сведена над головой. Куренной припал к груди командира. Холодной, уже окаменевшей. Прислушался, всё ещё надеясь услышать хоть малейшее дыхание или хотя бы лёгкое сердцебиение капитана. Под щёку попало что-то бугристое и твёрдое. Откинул край комбинезона - в тусклых свете луны блеснула эмаль ордена...
"Слышишь, Филипп Иванович? Не забудь." Саша не прошел..."- вспомнились слова Творогова. У Куренного мороз пробежался по телу, а затем, казалось, по всему хмельнику. Даже натянутые провода ещё напряжённее завыли над головой. Мёртвый он... Мёрт-вый! Но мёртвый ли? Может, тяжелораненый... Обескровленный... но живой! Бывает, говорят, такое: стечет человек кровью, холодный совсем, но жизнь в нём ещё долго сохраняется... Сжал пальцами запястье руки: пульс... хоть слабый, но должно быть!
Рука не поднялась - она такая же одеревеневшая, как и грудь.
Филиппу вдруг показалось, что по лицу Творогова промелькнула улыбка, будто послышался голос: "Слышишь, Филипп Иванович, не забудь. Саша не прошел... " И в проводах тот же голос: у-у-у, о-о-о...
"Наверное, я схожу с ума... А может, и уже сошёл с ума..." - пронзила мой мозг мысль. Но в ней вспышка: "Надо похоронить капитана. Сниму орден - сдам в штаб, а капитана похороню!" Ощупал ладонями карманы - ни одного твёрдого предмета. Нож остался в вещевом мешке. Автоматом яму не выкопаешь. Единственное - ногтями.
- Я не оставлю вас, товарищ капитан, на поругание врагу. Вырою могилу, хоть маленькую... Чтобы прикрыть тело... Когда нибудь вернусь и похороню с почестями... Брат мой боевой... Советник... - шептал Куренной, царапая ногтями землю.
По ту сторону хмельника вспыхнула перестрелка. Филипп на один выдох прекратил грести руками. Пальцев уже совсем не чувствовал, будто по самые локти кожа обожжена, холодная земля прилипает к ранам.
- Похоронить... Похоронить... Похоронить... - шепчут запечённые губы.
- Камарадос... - торкнул Филиппа по плечу Бургенио. - Там ещё трое наших умирают. Немцы подходят ближе...
Стрельба - как будто кто-то нанизывает листья на красные нити трасс - прижала их обоих к земле. Куренной подтянулся к телу капитана.
- Слышишь, Бургенио, - он приказал мне пробиться к партизанам... - прошептал Филипп и, схватив испанца за руку, изо всех сил крикнул: - Вперед! Мы выполним волю командира!
Со всех четырёх сторон на этот крик ответили пулеметные очереди и частые выстрелы винтовок.
Рассказывает Екатерина Григорьевна Кириченко: "Мы с Марусей Бутрик поливали капусту. Начался бой - мы упали в борозду на грядке. Дрожим от страха. Куда полезешь, когда пули так и летят, так и летят над головой? Долго лежали. Вижу, крыша на доме Текли задымилась, пламя закружилось. Из окон начали выпрыгивать десантники. Одного, наверное, раненного, потащили на каком-то полотне. В хмельник все пробиваются. Мимо нас трое ползут, а по ним фашисты стреляют. Когда передний увидел нас, сказал: "Девчата, скорее бегите отсюда, потому что из-за нас и вы погибнете". А сам такой молоденький и красивый! За спиной у него - большой чёрный ящик... Помахал нам рукой, виновато улыбнулся и пополз дальше. Мы себе в своей бестолковости куда-то поползли и таки смогли выбраться из этого ада. А красноармейцы в хмельнике залегли. Всю ночь там шёл бой. А на рассвете мой дядя увидел, как тот, который был с ящиком за спиной, вырвался из хмельника и бросился в старый заброшенный колодец".
Так умирал первый радист десантной группы, красноармеец Бринцев - красивый юноша с русской деревни Шумаково, что на Курщине (Шумако́во — село в Солнцевском районе Курской области).
Закончились у бойца патроны. Гранаты потратил ещё вчера днём, когда пробивались из окружённого горящего дома. И вот здесь, на меже, Коля Бринцев понял всю трагедию своего положения. Не смерти боялся. Нет!
У него за плечами была рация...
У него в кармане был шифр радиосвязи. Тайна, которой может воспользоваться враг...
Этому не бывать! Комсомолец Бринцев не выдаст тайны. Он унесёт ее с собой... Но как умереть, когда просчитался и не оставил ни одного патрона. И всё же выход есть. Вчера, когда полз в хмельник, наткнулся на яму, заросшую бурьяном. Тогда даже подумал воспользоваться ею для обороны. Заглянул: там, в глубине, виднелась вода. Мутная, вонючая. Вчера минул - пополз дальше, в хмель. А сегодня? Вспомнил зловоние застоявшегося колодца - мурашки холодные по телу побежали...
В зарослях хмеля всё ещё идет бой. Неравный бой горстки изнеможённых десантников против многочисленной толпы карателей...
Враги вот-вот выйдут из-за зеленой стены (хмельника). Увидят Николая. Бросятся ловить, чтобы взять живьём. Николая Бринцева, радиста... в плен...
Нет, комсомольцы в плен не сдаются!
"Начинается такой прекрасный день", - подумал, алчно глядя на восток, откуда восходит умытое ро́сами солнце. Там родная Москва... И Шумаково где-то там... Мама, наверное, уже с утра выглядывает почтальона. Ждёт письмо от младшего сына-воина...
- Не будет, мама, письма. И ничего уже больше не будет, сказал вслух, проглатывая удушливый ком, который стал поперёк горла.
Ещё раз бросил взгляд на хмельник, откуда, приближаясь, доносились выстрелы.
- Прощай, Родина!
Сделал два шага, раздвинул бурьян и кувырком, головой вниз, бросился в болото.
Бурьян качнулся и снова замер над дырой колодца. Как будто понимал: нужно спрятать тайну Николая.
Вытащили Колю на следующий день, когда фашисты уже уехали в Черняхов. Трое мужиков, жителей села Торчин, тихонько подкрались (чтобы полицаи не увидели), зацепили тело багром за одежду и вытащили. Вместе с большой печалью, мужчин также охватило большое удивление: боец с ящиком за плечами крепко держал в правой руке автомат. Пальцы обхватили ствол и окостенели навсегда.
Красноармеец Бринцев и мертвым не выпустил оружия.
Родная моя Советская Украина! Не забудь этого - запомни навсегда, как сражался и умирал русский юноша, комсомолец Николай Бринцев. В свои неполные двадцать лет он, как и миллионы его сверстников - русских, украинцев, белорусов, казахов - сыновей всех наций и национальностей, которые соединяют семью Страны Советов, отдал свою молодость, чтобы была вечно молодой ты, Украина. Он отдал свою жизнь, чтобы шумной жизнью полнились твои дома, чтобы в поле пшеница, а на лугу - красная калина... За твоё счастье. За твоё процветание. За то, чтобы памятником над могилой Николая поднялась величественная человеческая мечта - коммунизм.
...Красноармеец Бринцев - один из двенадцати десантников группы Творогова, которые погибли в бою против фашистов в селе Торчин на Житомирщине 3 июня 1942 года.
Рассказывает Ева Несторовна Дурицкая: "утром следующего дня переполох от боя начал утихать. Выпустили из конюшни всех мужчин (их туда накануне закрыли, чтобы, не дай бог, не бросились помогать десантникам). Как только отец пришёл домой, за ним приехали эсэсовцы. Забрали и того Петра-окруженца, который с отцом пас лошадей".
Из показаний обвиняемой Текли: "Немецкие жандармы арестовали меня. Допрашивали, почему я прятала красноармейцев. Я сказала, что ко мне их привели Нестор с Петром. Меня сразу же выпустили, а их арестовали. Обоих... Больше в село они не вернулись".
Рассказывает Ева Несторовна Дурицкая: "Сначала отца и Петра держали в Черняховской тюрьме. Через день или два моя мать пошла и упросилась на короткое свидание с отцом: "За что тебя наказывают?" - спросила мама, а отец: "Я хотел помочь людям". Мы ничего не знали о том, что отец привёл десантников в село, и поэтому мама расспрашивала: "Каким людям, Нестор?" Отец горько улыбнулся и ответил: "Добрым людям, понимаешь? Жаль, не сумел я им помочь..." Эти слова очень разозлили полицая, который присутствовал при разговоре. Он замахнулся на отца прикладом и ударил. И сразу же закрыл отца в камеру. Ещё через один день мама пришла в Черняхов, и ей было сказано: его отправили в Житомир. В Житомирском гестапо ответ был кратким: "Выбыли". Только один охранник шепнул матери: "Не ищи - твоего мужа уже нет в живых".
На той же справке значится, что -
Супруг Текли - колхозный активист, честный и добрый человек.
Какая ирония судьбы! Не прошёл и год после того, как Текля сперва предала десантников, а потом, в страхе за свою никчемную жизнь, предала и ещё двоих. И этим двум пришлось "поселиться" на одной справке с её мужем...
Все трое были людьми. Человеческая память в каждом Торчинском доме (ныне село Вишнёвое) хранит их имена, как и Творогова и его бойцов. Что же касается Текли, то с освобождением Житомирщины от фашистов, она была осуждена на 10 лет лишения свободы. Отсидела, вернулась в село и топтала до конца свою тропу - ту тропу, по которой в страхе и позоре шла с изменой на устах... Одинокая, хоть и среди людей. Опозорена сама собой. Всю жизнь ей приходил во сне Григорий. Он стоял перед ней не только во сне, но и средь бела дня. Станет неподалеку, смотрит тёмными, полными укора и обиды глазами. Ни слова не произнёс жене. Ни слова не обронил ни во сне, ни в мыслях. Молча осуждал измену той, которую когда-то так верно и искренне любил...
Лишь двоим из четырнадцати удалось вырваться из кольца. Через 23 года (летом 1965 года), за несколько месяцев до своей смерти, Филипп Иванович Куренной приехал в село Торчин - проведал своих боевых побратимов, которые навеки поселились здесь в братской могиле.
- Пробовал похоронить командира, - рассказывал Филипп Иванович. - Сашу... Александра Творогова .. Не удалось, ногти пообдирал, а ямку выгреб маленькую. Немного присыпал землёй, а когда начали наседать фашисты, схватил испанца за руку и закричал: "Вперед!" Провода над головой гудят, словно гигантская гитара в небе играет, листья, изрешеченные пулями, осыпаются, будто уже осень... Позже удивлялся: куда же я вёл испанца? Ведь мы были окружены со всех сторон. Бросился под пули. Должен был во что бы то стало добраться до партизанского отряда и передать те страшные слова - "Центр. Медведеву. Саша не прошёл".
Контузия, смерть командира, безвыходное положение... Всё давало о себе знать. И я побежал, потянув за собой Бургенио. Наткнулись на пулемет. Он как раз строчил трассирующими пулями чуть в стороне от нас. Огненные нити одна другую догоняют. Ну, думаю, повернёт дуло чуть левее - нам больше не жить. Как держал в правой руке автомат, подбросил вверх и нажал на спусковой курок. Короткая вспышка ослепила меня. Пулеметчик неистово закричал - значит, попал в него! Жму ещё раз на курок - автомат ни звука. "Кончились патроны!" - понял я, и от страха (признаюсь, это был едва ли не самый ужасный момент в моей жизни: враг в трёх метрах, а я безоружен!) как закричу: "Бургенио! В атаку! За мной!!!" Пули свистят над головой. Позади топот, крики: "Хальт", "Хальт!" (с немецкого Halt! - Стой!) А нас пули не берут - бежим... Остановились на минутку в малом берёзовом лесочке. Слышим: с собаками по следу бегут. А мы дальше, дальше... Наверное, ночь спасла. А ещё - моё безумие... Если бы не бросился меж пуль, неизвестно чем бы всё закончилось. Может быть, лёг бы тринадцатым в братскую могилу... А так выполнил приказ командира. Добрался к партизанам. Спасибо крестьянам - помогли. Сами мы пропали бы... Радиограмму передали через двадцать дней... "Центр. Медведеву. Саша не прошел ".
* Завалинка - невысокая земляная насыпь вдоль наружных стен дома.
** барщина - даровой, принудительный труд зависимого крестьянина, работающего личным инвентарём в хозяйстве земельного собственника. Барщина исчислялась либо продолжительностью отработанного времени (числом дней, недель), либо объёмом работы.
Через 32 длинных, как вечность, года, (с 4 февраля по 14 марта 1974 года в помещении Черняховского районного дома культуры, Житомирская область) человеческая память предстала перед народным судом.
В качестве свидетеля.
В качестве обвинителя.
И как судья...
Показания обвиняемой - Текли: "Когда десантники уснули на чердаке, я вышла из дома. Корову выпустила к стаду. Смотрю, Демьян Кириченко - завхоз местного хозяйства идёт по улице мимо моего двора. И всё в землю таращится." Что это, - говорит, - у тебя молодица, какая-то свадьба ночью была? Двор истоптанный. Роса на меже сбита". А на меня таким наглым взглядом смотрит... Как теперь подумаю, то могла сказать:" Немцы устроили обыск ночью - кого-то искали". Он бы поверил. Но сердце моё перед взглядом Демьяна защемило, руки - ноги задрожали - вот вот упаду... "Зайди, - говорю, и посмотри: у меня полный чердак красного десанта". Демьян отпрыгнул. "Нет-нет, - говорит в спешке, - заходить у меня времени нет. Дела!" И побежал..."
Показания свидетеля - Марии Яковлевны Якубенко: "Староста местного хозяйства Кучер раненько постучал палкой в оконную раму:" Мария, время капусту поливать!" Я сразу же побежала. С этим зверем не поговоришь. Сказал идти - иди. Все его боялись, а я подавно. В августе 1941 года эсэсовцы легковушкой подкатили под наш двор и надели на руки отца железные наручники. Больше он не вернулся. Говорят: среди людей о фашистах плохо говорил. А может, за двоих сыновей - братьев моих, что тогда служили в Красной Армии, где-то воевали... Убили фашисты отца. Боялась я той власти, тьфу на них...
За домом Текли, рядом с хмельником, посажена капустная рассада. Только женщины и девушки сошлись, как одна шепчет: "Смотрите, Кучер с Демьяном о чем-то перешептываются. И всё в нашу сторону глазами косят". Мы быстренько за вёдра и к колодцу - за водой, потому что, скорее всего, прислужники за нами надзирают. Ещё через минуту кучер сел на велосипед, и только пыль за ним - в Селянщину направился".
Показания обвиняемого - старосты Селянщинской сельуправы Добермана Карла: "Я как раз был в управе, как на велосипеде приехал Кучер. Испуганный. "Около дома Текли высадился десант", - говорит. "Откуда тебе это известно?" - спрашиваю, а сам думаю: староста Торчинского хозяйства уже где-то с утра напился (такое за ним водилось) и мелет всякую всячину. "Часть их у Текли на чердаке!" - клянётся Кучер.
Я должен был сразу же позвонить в Черняхов в жандармерию, но потом подумал: десантники могут подслушивать телефонный разговор. Даю команду Кучеру: "Гони на велосипеде к Малецкому!"
Показания военного преступника - начальника Черняховского жандармского управления, гауптвахтмайстера Пауля Малецкого: "Когда посланник от Добермана доложил о десанте, я спросил: "Сколько их?"- "Много", - отвечает. Хотелось набить ему морду за такую точность, но сдержался - был в хорошем настроении. Приказал скорее ехать в Торчин и установить слежку, чтобы десант не исчез незамеченным. А сам доложил в житомирскую жандармерию. Оттуда на двух машинах немедленно выехали 52 солдата из подразделения СС. Мне и начальнику жандармского управления в Володарск-Волынском дано распоряжение поднять по тревоге местную полицию, жандармскую службу и вооруженный резерв из фольксдойче. У меня лично их было в резерве человек до тридцати... Шеф житомирской жандармерии сказал: "Управлять операцией будешь ты, Герр гауптвахтмайстер! Здесь ты и покажи, как умеют воевать старшие офицеры жандармерии". Я поблагодарил шефа за доверие. Сразу же отдал приказ о времени выступления к месту группирования.
Через четверть часа я вышел из кабинета - мой заместитель Пультер уже стоял перед выстроенными жандармами и местными воинами из полиции и фолтксдойче. Мои подчиненные знали: я люблю порядок! Коротко поставив задачу, я скомандовал: "По машинам!"
Показания свидетеля - Евы Несторовны Дурицкой: "Отец загнал лошадей во двор хозяйства и сразу же лег спать. А я погнала корову на пастбище - мы её к стаду не приобщали, потому что часто болела. Только выгнала за село, вижу: через луг из Володарск-Волынска на подводах и пешком идут много вооруженных людей. Я так испугалась, что забыла про корову. Мигом домой. Вскоре примчался на коне комендант полиции Клусенко: "Нестор, немедленно в конюшню!" Через минуту то же самое кричал под другими домами. Затем мать рассказала, что всех торчинских мужчин полицаи согнали в конюшню, закрыли и перед воротами поставили пулемет. Видимо, боялись, чтобы те не бросились помогать десантникам".
Показания свидетеля - Анны Романовны Прокопчук: "За селом Торчин полола пшеницу Селящинского хозяйства. День был такой солнечный-солнечный! А поверх пшеницы маки красно горят, васильки синеют и ромашки, как молоко. И в моей душе что-то творится непостижимое. Молодая, тридцати ещё нет. Муж мой в Красной Армии воюет. Ночью и днём о нём думаю... Нарву охапку цветов, несу на межу, а в голову лезет: "Вот бы судьбинушка милого принесла - букет готов!" Когда глядь: из Черняхова машины. Не доезжая до поля, остановились и из них фашисты, полицаи... Одни в зелёной, другие в чёрной одежде. А ещё какие-то в гражданское одеты. Рассыпались по полю и пригнувшись, пригнувшись побежали... "В Германию людей ловить приехали!" - ёкнуло сердце. Упала посреди пшеницы, дрожу. Вдруг слышу: прошелестели слева и справа. Прошли мимо меня. Видно, не до меня им. На Торчин пошли... ".
На чердаке терпко пахнет вялой овсяницей. Сорвана с грядки и расстелена лентами по сухой глиняному полу. Видимо для кормления телят. Творогов сразу же предупредил:
- Сена каждый может взять себе только под голову. Иначе перемнём-перегадим. Хозяйке оно нелегко даётся - сами же видели: ни одного мужика в доме.
По-братски поделили хлеб, молоко (хотя кувшин был немаленький, но каждому досталось лишь по два-три глотка), добавили сухарей, сахара из своего сухого пайка и ещё ведро воды из сеней прихватили по совету хозяйки, и голод как рукой сняло. Теперь покой. Тихим раем показался десантникам этот обычный чердак.
Часовые, двое Николаев - Николаев и Лукашенко, притихли у крошечных оконных проемов в боковых стенах крыши. Командир со своим помощником долго колдовали над картой. Но потом и они поприслонялись спинами к кирпичному дымоходу-чурбану и задремали.
Лукашенко наблюдает за селом, которое уже просыпается от короткого июньского сна. Постепенно расшатывается улочка. Сперва на ней подняло пыль стадо коров. Затем задымили печи, как трубки - над селом повисли золотые столбики дыма. Запахло вареной картошкой, блинами. Под крышей (Николаю Лукашенко кажется, что это в подголовье Филиппа Куренного) зачирикали ласточки. Сквозь их шум послышалось, как хозяйка разговаривает с каким-то мужчиной. Где-то далеко-далеко по улице оживлённо побежали болтливые группки женщин и девушек. Не трудно догадаться - на работу. Чем выше в небе поднималось солнце, тем тише становилось село.
Тройник в своем секторе ничего особенного не заметил. Ездовые, размахивая плетьми, разъезжаются с хозяйственного двора. Несколько раз промчался на велосипеде рыжеватый здоровяк. Голова запрокинута назад, рукава закачаны, взгляд вправо-влево подчеркнуто внимательный. Видимо, начальство! Полицай, зевая и потягиваясь, вышел из соседского дома, постоял, видимо, решая, куда идти и что делать. Потом побрел за село.
Старшину начинает беспокоить, что некоторые из его собратьев слишком громко храпят. Оно и понятно - устали, но кто-то, проходя мимо дома, может услышать. Вначале ласточки своей скороговоркой немного скрадывали храп. Но птицы постепенно стихают - нащебетались или, может, жара угомонила их. Николаеву приходится частенько отрываться от щели и толкать "громкоговорителей", чтобы перевернулись на "беззвучные бока".
Нервничать Тройнику долго не пришлось - в сарайчике, пристроенном со двора к сеням, начала визжать свинья. Так занудисто, жалобно и протяжно, что храп бойцов быстро утонул в том жалобном крике.
Как только десантники забрались на чердак, Куренной сразу же заснул. У него стало хорошей привычкой: получил разрешение на отдых - не теряет ни минуты. Другим тоже настойчиво советовал дисциплинировать свой организм. Сны Филиппу почти никогда не снятся. Но на этот раз, только закрыл глаза, перед ним предстала хозяйка дома. Хорошая, чернобровая. Глаза прищурены. Что-то всё порывается сказать Филиппу, но вместо слов - голодное визжание свиньи. Проснулся от гадкого смятения на душе. Пытался снова заснуть, но свиные вопли (уже не во сне, а наяву) острым буравчиком всверливались в череп. "Видимо, колоть собирается свинью, не кормит, - мысленно определил причину невнимания хозяйки к скотине. - Однако же в доме не слышно никаких признаков жизни..." Чем внимательнее прислушивался, тем больше окутывало беспокойство. Не мог понять, чего и откуда, но оно, это беспокойство, всё больше наполнялось в груди. Вот уже и лежать стало невмоготу - слишком неудобно на неровном, жестком глиняном полу чердака. Филипп встал, подошёл к Лукашенко.
- Как тебе здесь, товарищ сержант?
- Тихий рай. Только очень клонит в сон, - устало ответил Николай.
"Ой, что-то мне этот рай не нравится..." - уже было крутнулось на кончике языка. Но не сказал, - зачем своё сомнение насаждать другому.
- Идите, ложитесь на своём месте а я подежурю.
- Рано ещё сменяться, - ответил Лукашенко.
- Зачем же вдвоем глядеть? Я всё равно не усну.
- Ну ладно... Становись, а я за тебя, Куренной, потом отдежурю, - быстро согласился Лукашенко и пошлёпал в уголок, где только что отдыхал Куренной. Как укладывался на снопы овсяницы, надеялся сразу же окунуться в сон - слишком успокаивающе пахло сено. Но сон где-то задержался. Вспомнилось Подмосковье, предстал перед глазами лес с шуршащими листьями под ногами, вынырнуло печальное лицо Нины...
"Вероятно, именно в этот момент она вспоминает обо мне", - подумал и обратился к жене:
- Хочешь, Нинок, знать, где твой Колька-командировочный? Не беспокойся, он теперь при деле.
У Нины тревожно взлетели крылышки бровей.
- Как тебе здесь, товарищ сержант?
- Тихий рай. Только очень клонит в сон, - устало ответил Николай.
"Ой, что-то мне этот рай не нравится..." - уже было крутнулось на кончике языка. Но не сказал, - зачем своё сомнение насаждать другому.
- Идите, ложитесь на своём месте а я подежурю.
- Рано ещё сменяться, - ответил Лукашенко.
- Зачем же вдвоем глядеть? Я всё равно не усну.
- Ну ладно... Становись, а я за тебя, Куренной, потом отдежурю, - быстро согласился Лукашенко и пошлёпал в уголок, где только что отдыхал Куренной. Как укладывался на снопы овсяницы, надеялся сразу же окунуться в сон - слишком успокаивающе пахло сено. Но сон где-то задержался. Вспомнилось Подмосковье, предстал перед глазами лес с шуршащими листьями под ногами, вынырнуло печальное лицо Нины...
"Вероятно, именно в этот момент она вспоминает обо мне", - подумал и обратился к жене:
- Хочешь, Нинок, знать, где твой Колька-командировочный? Не беспокойся, он теперь при деле.
У Нины тревожно взлетели крылышки бровей.
- Ну, что же ты? - сочувственно спросил. - Всё идет хорошо. Ещё одна ночь, и кончится безлесная местность. Признаюсь, я никогда не думал, что есть на белом свете такое незатишья. Идёшь и кажется, что даже ночью из самого Берлина тебя видят... Но это, считай уже позади. Ты, Нинок, вообще, не волнуйся за меня. Твой Колька научился быть таким невидимым, что его даже на голой ладони у самого чёрта не заметят. Вот так вот, любимая...
Последние слова додумывал в глубокой дремоте.
Заступив на стражу, Куренной по привычке дозорного-пограничника принялся изучать местность. Метр за метром, деталь за деталью. Каждый дом, сарай, каждое деревце прощупал взглядом. Ничего подозрительного. Обычный, будничный ритм сельской жизни. У завалинки* играют дети. Престарелый дед опёрся о плетёный забор, докашливает последние дни подневольной жизни. Изредка по улочке пройдёт человек с вилами или женщина с сапкой...
Если прислониться щекой к шероховатым доскам боковой стенки крыши, то глаз улавливает вершки хмелевой плантации. Интересное растение! На столбах натянутые провода, а по тем проводам зеленые ужи вверх ползут. Филипп слышал, что из "ужей" потом вырастают шишки, из которых выжимают вкус пива. Говорят, что за этим вкусом даже из-за границы приезжают к нам - в обмен привозят дорогие станки, машины, а то и чистое золото. Вот такие они, эти зеленые ужи на проводах!
С края хмельника двое, уже не молодых, мужчин городят плетёный забор. Неторопливо забивают в землю колья и вплетают в них жерди. Работают, медленно, как попало. Оно и понятно - барщина**. Вот только, как показалось Куренному, строители забора-плетёнки слишком часто посматривают на Теклин дом. В груди Филиппа постепенно накапливается столько беспокойства, что хочется разбудить капитана и сказать: "Предчувствую что-то не ладное!" Но тут же представляется взгляд капитана из-под красивых, почти девичьих бровей и его серьезный вопрос: "Какая причина для такого беспокойства?" Как объяснишь?
На удивление Филиппа Творогов проснулся сам. Первым делом капитан взглянул на часы.
- Бринцев, - коснулся ладонью о плечо Николая.
- Я, - мгновенно отозвался тот.
- Время связи.
- Есть! - Коля, будто и не спал, сел и начал отстёгивать пуговицы на чехле рации. К его правой щеке прилип зеленый стебелёк овсяницы.
Так же быстро распрощался со сном и второй радист. На лице Свиридова выступил здоровый румянец.
"Выздоравливает", - удовлетворенно отметил Творогов. Пока радисты натягивали под коньком крыши антенну, командир обдумывал, что должен передать в очередной радиограмме.
- Рация готова, товарищ капитан, - доложил Бринцев. - В том углу не за что зацепить антенну, тогда Ваня подержит.
- Хорошо, - кивнул капитан. - Передавай:
"Остался ещё один ночной переход.
Через двадцать километров начнутся леса... "
- Товарищ капитан, тревога!
Взволнованный голос Куренного поднял всех спящих на пахучих снопиках сена.
- Спокойно! - поднял руку Творогов. - Что там, Куренной?
- Из-за конюшен растягивается цепь вражеских солдат.
- Товарищ командир... - Куренного перебил голос красноармейца Лебедева, который дежурил у противоположной боковой стены. - Полицаи... Их много... очень много...
- Без паники! - впервые за двое суток молчания и шепота десантники услышали полный голос капитана. - Без паники... - повторил он тише, потому что собственными глазами увидел черную змейку врагов, которые всё ближе и ближе подступали к дому.
Не было никакого сомнения, что это наступление на них - на красных десантников. Командир осмотрел бойцов, будто спрашивая: что вы, собратья мои, готовы ли встретить ползучую змею?
Лишь только у самых молодых - Николая Бринцева и Вани Свиридова - в глазах ещё блуждала, истлевая, растерянность, остальные же - опытные и обстрелянные, уже преодолели в себе всё то, что рисовалось в воображении, что прилетало в мыслях из далекого дома, что мерещилось и чувствовалось в тихом сне. Оружие сжато в ладонях. Глаза серьезные. Лица сосредоточены. Такими их капитан Творогов и представлял, а многих и видел во время боя.
- Примем бой, - решительно сказал Творогов.
Враг будто услышал капитана. Последнее его слово утонуло в шумной скороговорке пулемета. Очередь пуль невидимым вихрем пронеслась по чердаку - с крыши посыпалась трухлявая солома, жуткое звяканье свинца вмиг взяло своё господство над умолкнувшими десантниками.
Тихий стон сорвался из угла, где Свиридов держал антенну. Глядя на собратьев широко открытыми глазами, радист повалился к боковой стене крыши. Ниже, еще ниже... Лукашенко хотел крикнуть: "острых щепок в тело набьёшь - доски занозистые!" Но ужасное предположение заморозило в горле слова предостережения - Иван мёртв.
 |
| Свиридов Иван, радист. Погиб первым. Пули попали в него во время, когда он в дальнем углу крыши, стоя, держал в руках антенну... |
- Всем вниз! Из дома без команды не выбегать! Занять кольцевую оборону! - приказывал Творогов, стоя за кирпичным дымоходом-чурбаном.
- Богодисту, Лапотникову, Завалию и старшине Николаеву занять сектора обороны. Каждая стена - сектор.
Новая пулеметная очередь прошила крышу.
- Сержант, падай! Чего стоишь? - крикнул Куренной Лукашенко.
Николай упал, но не отводил взгляда от больших удивлённых глаз Вани Свиридова. "Неужели эти глаза ничего не видят?.. Нет, этого не может быть... Он живой... Жи-вой! Он же смотрит!" Знал Лукашенко: и у мертвого человека глаза остаются открытыми, будто он и мёртвым хочет видеть чудесный мир, который его окружает. Видел мёртвых фашистов, у которых на зрачках, выпяченных и потрескавшихся от мороза, мохнатились искринки инея. Но это же были враги, которые не вызывали у Николая ни сочувствия, ни даже желания смотреть на них. Они лезли по снегу, чтобы прорвать оборону Москвы, чтобы чужую землю подмять под себя. А здесь, на тесном чердаке, рядом с зелеными пучками овсяницы, сидит его друг, соотечественник, с которым Николаю предстояло осуществить ответственное задание командования. Сидит, склонив голову на плечо и смотрит не моргая.
- Лукашенко! - крикнул Филипп Куренной, чтобы разбудить Николая от гипноза смерти, который уже поселился в Свиридове и выглядывая смотрел на Лукашенко. Николай, пятясь назад, приближался к лестнице, но взгляда от Ивана не отводил. Словно ещё надеясь, что тот вот-вот моргнёт ресницами, улыбнётся своими добрыми устами и скажет: "Ну, как я умею притворяться? Напугал тебя, сержант?"
Куренной саданул прикладом в оконную раму - стекла брызнули ослепительными осколками. Ждал, что на этот дрязг отзовётся вражеское оружие, но оно молчало. Выглянул в нижний левый уголок оконного проёма. Огородами - падая и вскакивая - полукругом к дому спешили враги. Они уже так близко, что можно было рассмотреть их одежду - немцы в черном, желтом. Среди последних выделяется здоровяк, с бледным, как у мертвого, лицом, с плечами, что лезут всё время вверх, будто пытаются закрыть от пуль горшкоподобную голову. Или у него ноги длиннее, или пыла убивать больше, но он вырывается вперед и призывно машет автоматом. Направляет цепь врагов, всё более затягивая петлю вокруг дома.
"Всё... Хватит выжидать... Стрелять нужно... - рассуждает Филипп. - Их уже много... Если подпустить ещё ближе - голыми руками возьмут... Как кур в курятнике, выловят и в мешок... Такую массу не успеешь перестрелять, если подойдут вплотную..." Куренной удивляется: откуда это у него? Не раз же приходилось бывать в бою... Ещё более сложные ситуации случались... Не осмеливался же до сих пор ничтожество-страх лезть со своими советами. Выругался тихо и успокоился. Вынул диск и ещё раз заглянул в него - полно ли в нём патронов. Знал же, что заряжен, но всё же проверил. Все три гранаты положил справа. Усики у них отогнул. Только почему капитан ни одной команды не подает? Не стрелять же каждому по своему усмотрению... И Творогов, как будто услышав эту мысль Филиппа Куренного, приказал:
- Подпускать как можно ближе и стрелять наверняка. Это наш с вами фронт, товарищи. Здесь нам стоять за нашу Советскую Родину.
Враги тем временем подошли к небольшому сарайчику, который располагался на территории соседского двора, и залегли. Слышно, как громко переговариваются между собой.
"Что же вы на нервах мне играете ?!" - заскрежетал зубами Филипп Куренной и правой рукой нащупал прохладную поверхность гранаты.
Наконец, из-за угла сарайчика выглянула зелёная фигура в фуражке с высоко задранным козырьком. Взмахнув рукой в чёрной перчатке, направился к дому. Рядом с ним затараторил юный коротышка. Офицер громко забалаболил, а его слуга начал переводить:
- Сдавайтесь! Господин офицер гарантирует жизнь... Жизнь гарантируется всем тем, кто ни разу не выстрелит по нам.
За фашистом и переводчиком двинулась пёстрая шайка.
- Слышите, что предлагает господин офицер? - не угадал переводчик. - Сдавайтесь!
- Ну, ещё шаг... Ещё шаг... - злится Куренной. - Я тебе сейчас сдамся! На том свете свою агитацию будешь заканчивать, потому что на этом не успеешь.
- Огонь! - скомандовал Творогов.
Филипп Иванович прицелился и полоснул из автомата. Вдруг перед глазами всё смешалось, закружилось, куда-то испарился слаженный ритм наступления. Офицер направил руку с пистолетом: стрелять должен был или жестом руки поднять своё войско в атаку, но не успел, потому что рука опустилась на живот. Гитлеровец остановился, опустил голову на грудь и упал в картофельной грядке. Рядом неуклюже присели, а затем два полицая пропахали своими носами землю. Откормленный и, казалось, неповоротливый переводчик с ловкостью кошки гайнул за угол сарая - туда, откуда только что началось наступление. С визгом и беспорядочным выстрелами из винтовок полицаи бросились наутек.
- Прицельно. Только прицельно стрелять - в паузах между стрельбой напоминает капитан Творогов.
Командир не стоит на месте. Подбежит к одному окну, к другому, даст соответствующее указание и опять хватается за автомат.
С первого дня войны помнит Филипп хладнокровное мужество своего командира. Куренному хочется вложить всё своё умение, всю душу, а если возникнет необходимость, то и отдать свою жизнь, чтобы исполнить волю Творогова. Ибо воля коммуниста Творогова - это воля Родины, это стремление и самого бойца Куренного.
Филипп снова прижал щеку к лакированному прикладу автомата ППШ, потому что другой офицер, в фуражке с серебряной кокардой, выталкивая из-за сарая своих воинов, приказал им ползти в атаку. Уже не идут в полный рост, как при первой атаке. Но и лежащих Куренной хорошо видит среди зеленой картофельной ботвы. Только поставил автомат на подоконник, нажал на курок - и корчится, падая ещё один. А вот и ещё... ещё...
- Молодец, Куренной! - Филипп услышал над головой возглас капитана. - У нас с ними неплохой разговор получается.
- Так точно, товарищ капитан. - ответил Филипп, следя за своим сектором. - Кажется это... - и дал короткую очередь. - Это шестой. Как змеи ползут...
Не успел Куренной закончить мысль, как что-то пронеслось как летучая мышь, больно чиркнуло по скуле. Прищурился - неужели пуля задела? Нет, услышал: сзади что-то упало. Посмотрел и онемел: на полу, словно котёнок, который хочет схватить себя за хвост, вертится длинношеяя немецкая граната. С деревянной ручки трепетно струйкой сочится голубой дымок. "Взорвётся!" - кольнуло в мозг предчувствие смерти. Кто-кто, а Филипп Куренной знает: за два метра (да ещё и в помещении!) от этой "булавы" не спрятаться.
Творогов коршуном бросился на гранату и тотчас метнул её под черную челюсть печи.
Бахнуло.
Куренному брызнуло в лицо мелкими камушками. Печь, как уставшая корова, медленно опустилась вниз и превратилась в красно-жёлтую кучу из кирпичей.
Когда над полом улеглась пыль, Филипп увидел, что капитан стоит на коленях, опёршись на ладони; он пытается встать на ноги. Комбинезон на его плече покраснел от кровотечения.
- Вас ранило? - Филипп стремглав бросился к командиру.
- Следите за окном. За окном, Куренной!
- Санинструктор! Командира ранило! - ошалело закричал Филипп, посматривая в окно, где ползли фашисты.
Старший сержант Бастианов, пробираясь сквозь копоть, вбежал в комнату где находился Филипп (теперь Куренной считал её своей).
- Я вас, товарищ капитан, в сени, - подхватив под руки, Гомер медленно потянул Творогова. - Там, в сенях; нет окон... Ни пули, ни гранаты туда не долетают...
Филиппа мучила жажда, но он не мог оторваться от оконного проёма, чтобы выбежать в сени и напиться воды. Враг наседал всё наглее, пытаясь избежать метких пуль. Боец раз за разом переключает автомат то на короткие очереди, то на одиночные. Пока что всё идёт нормально. Более десятка трупов лежат поверх зелени, раскинув руки. К окну ещё ни один из атакующих не добрался. Только пули залетают в дом и впиваются в деревянные стены.
В доме постепенно темнело. От клубов дыма, копоти, которые набежали на село из-за хмельника. А может, это вечерние сумерки надвигались? Часы на руке у Куренного остановились. Вероятно, от удара. Усталость звенела в голове, застилала глаза зеленой пеленой. Начало казаться: даже яблоньки, которые рядышком растут по ту сторону картофельных грядок, стали подвижными. Ползут вместе с врагами... Нажал на спусковой крючок, чтобы достать до тех зеленых гадюк, но автомат не дрогнул.
- Патроны! - изо всех сил крикнул.
- Даю, ответил из-за дымовой завесы Сафронов. Филипп механически выдернул диск, снял с него крышку и, не сводя взгляда с картофельной грядки, спешно наполняет его прохладными патронами. Глаз заметил: между зелеными зашевелились чёрные пятна.
- Витя... Видишь: задницами крутят?
- Вижу, Филипп.
- Вот граната. Не будь таким скупым - угости гостей.
Сафронов выдернул чеку, и граната, взорвавшись в воздухе, описала черный полукруг, упала среди чёрных гадюк. Те моментально повскакивали, но их накрыла серо-рыжая пелена.
- Спасибо, дружище, за патроны.
- Ещё раз можешь позвать, - в ответ на благодарность Филиппа Сафронов потрусил "пачку". - Вот и все наши запасы...
- Маловато, - вздохнул Куренной.
- Виктор, где ты там?! - закричали из другой комнаты.
- Иду, - отозвался Сафронов.
Филипп даже взглядом не смог провести товарища - бодрствовал. Слышал только, как позади трахнуло так, как будто кто-то банку бросил на камень. Оглянулся: Виктор Сафронов лежит навзничь, а рядом "пачка" и патроны, рассыпанные на слое серой пыли.
Вторым погиб рядовой, москвич Виктор Сафронов
Куренного охватила неистовая ярость.
- Почему сидим?! - закричал в пыль и мглу. - давить их надо там, а не выжидать!
Как будто в ответ на крик Филиппа из другой комнаты - густой грохот автоматных очередей. Душераздирающий вопль нападающих, которые, вероятно, бросились в решительный штурм. "Да там, черт побери, ещё жарче, чем у меня..." - подумал и немного успокоил свой гнев.
Между тем и по Филипповому окну, обезумев, начали бешено палить из винтовок и автоматов.
- Вперёд! - заорал у сарая юноша в желтом.
Стена напротив окна, как будто живая - от неё всё снова и снова летят брызги штукатурки и щепок. Это так пули её грызут.
Граната Куренного немного сбивает пыл обнаглевших врагов, но они уже не бегут за сарай - в укрытие, а залегают в бороздах на грядке. Наверное, чувствуют, что боеприпасов у десантников надолго не хватит.
Сквозь громыхание Куренной услышал голос Творогова: Товарищи... Слушайте меня внимательно...
Голос слабый, обессиленный.
- Попробуем прорваться... Кому удастся, приказываю пробраться к партизанам и через них передать донесение... Запомните... "Центр. Медведеву. Саша не прошёл". Слышите меня, друзья?..
Творогов раз и второй раз повторил текст донесения. У Филиппа горло перехватило от жалости: "Неужели конец? Неужели сбудется то, о чём рассказывал капитан перед вылетом?! Нет, мы ещё повоюем!" Швырнул в окно последнюю гранату и побежал к командиру.
Капитан сидел у стены, неестественно склонивши голову на грудь. По виску тонко струилась красная струйка. Комбинезон на плече и боку покрылся темными пятнами крови.
- Товарищ капитан... - совершенно растерялся Куренной.
- А, это ты... Филипп Иванович... - вяло, словно в полусне, сказал Творогов, и на его лице мелькнула мученическая улыбка. - Ты... Вы... Филипп Иванович, просили у меня рекомендацию в партию...
- Не нужно сейчас об этом...
- Нужно.
- Не сейчас. Потом, товарищ капитан, - быстро говорил Куренной, разрывая дрожащими руками перевязочный пакет.
- Потом?.. - удивленно спросил капитан и замолчал. И когда Куренной приложил к виску марлевый тампон и начал обвязывать вокруг головы командира бинт, Творогов снова заговорил: - Потом, Филипп Иванович, уже не будет...
- Товарищ капитан... Александр Федорович! Замолчите... Слышите?!
- Слышу, Куренной. Только сейчас ты меня послушай. Донесение должен передать. Я надеюсь... Я верю! И скажешь полковнику Медведеву: "Творогов меня рекомендовал в партию. Перед смертью рекомендовал". Полковник поверит... Он что-нибудь придумает, как заверить рекомендацию... А теперь - в путь, друг... Не трать времени, Куренной! Они затихли потому, что надеются на наше полное истощение. Сейчас опять полезут... Чего же ты стоишь?!
- Без вас не пойду...
- Я приказываю!
- Приказ исполню... Но прежде...
Филипп нагнулся и поднял капитана в охапку, как подростка и полез в окно, которое, на удивление, не обстреливалось. На старом полотне, которое висело на плетёном заборе, он затащил командира в хмельник.
- Чем помочь вам? - спросил Куренной, наклонившись к самому уху капитана.
- Сектор... За сектором, Куренной... следите... - почти беззвучно ответил Творогов. Мучительно болезненная волна пробежала по его лицу. Впоследствии он добавил: - Коня моего... держи. Да держи же! У-у, чёрт, никак до стремян не достану... Помоги, Куренной... По-моги! - и ногу в колене подогнул, как будто действительно должен был дотянуться до стремени.
Филипп приподнялся на локти, чтобы удобнее положить капитана. Очередь пуль просвистела над головой, общипавши ближайшие листочки хмеля. "Засекли", - подумал он. Прижатый к земле, он всё же сумел снять с себя вещевой мешок и подложить под голову командиру. Тот ещё нашёл в себе силы улыбнуться и прошептать: "Спасибо".
- Коренной! Слева берегись! - чей-то окрик, близкий и знакомый.
Бросил взгляд влево - под кустиком смородины фашистский солдат долбится пальцами в ручке гранаты. Схватил автомат - короткая очередь, как будто коса, резанула наискось через зеленоватый мундир. Филипп видел даже, как на кончике плеча гитлеровца трепыхнулся клочок мундира, вырванный пулей. Но в тот же миг над головой бряцнул натянутый провод, и граната, падая, шелестнула по листьям. Взрыв громыхнул над самой головой.
Что было дальше, Куренной не понимал.
Кажется, снова куда-то полз.
Кажется, снова и снова отстреливался.
Кажется, снова вскакивал и что-то яростно кричал, размахивая автоматом...
Очнулся от тишины. Она, как вода, давила на барабанные перепонки. Первое, что пришло в голову: "Это я уже мёртвый... Да, да, меня гранатой разнесло... Какое тяжелое и неприятное небытие. Но ведь руками и ногами владею!" Коснулся ладонью лба - прикосновение ощутимое. Значит, жив. "А может, всё кончилось и я остался один? Может, надо мной стоит фашист и ждёт, когда я приду в себя?" Вздрогнул от такой страшной мысли. Поднял голову - поверх густых зарослей мерцают звезды. Какие-то напуганные, дрожащие. Нащупал правой рукой автомат. Почувствовал во рту песок. Сплюнул. В этот звук совсем близко отозвался пулемёт. Пули, словно неуклюжие пальцы по струнам, задребезжали по натянутым проводам. Филипп даже обрадовался. Получается, что за минуты, а может, и часы забвения, которое наступило после взрыва гранаты, он не попал в руки врага. И враг, значит, ещё не одолел их! Извлёк диск из автомата, открутил кружочек покрышки, провёл пальцами по тупым пулям, что рядышком выстроились, как солдаты, готовые к бою. От этого прикосновения прибавились силы. Вот только звон, который несётся из-под дрожащих глаз, мешает сосредоточиться, прислушиваться, где же его побратимы...
Кто-то коснулся к плечу Филиппа. Тепло, по-братски сжал руку. Куренной ответил таким же пожатием.
- Живой, камарадос? (с испанского - camaradas - товарищ)
"Бургенио", - догадался Филипп.
- Где капитан? - прежде всего спросил Куренной о том, кого и при тяжелой контузии не выронил из головы.
- Не спрашивай лучше, камарадос... - потупленно прошептал Бургенио.
- Где он?! - настаивал Филипп.
- Вон там... Он мёртвый, наш капитанос...
 |
| Творогов Александр Федорович... Умер от тяжёлых ранений в хмельнике. |
- Где? Где лежит капитан?!
- Там... За третьим столбом... - Бургенио указал рукой, а лицо отвернул в противоположную сторону. Моментально снял с головы пилотку и вытер глаза.
Филипп подполз к третьему столбу. Даже в темноте не смог бы ошибиться: перед ним лежал Творогов. Тихий, неподвижный, левая рука на груди. Только правая сведена над головой. Куренной припал к груди командира. Холодной, уже окаменевшей. Прислушался, всё ещё надеясь услышать хоть малейшее дыхание или хотя бы лёгкое сердцебиение капитана. Под щёку попало что-то бугристое и твёрдое. Откинул край комбинезона - в тусклых свете луны блеснула эмаль ордена...
"Слышишь, Филипп Иванович? Не забудь." Саша не прошел..."- вспомнились слова Творогова. У Куренного мороз пробежался по телу, а затем, казалось, по всему хмельнику. Даже натянутые провода ещё напряжённее завыли над головой. Мёртвый он... Мёрт-вый! Но мёртвый ли? Может, тяжелораненый... Обескровленный... но живой! Бывает, говорят, такое: стечет человек кровью, холодный совсем, но жизнь в нём ещё долго сохраняется... Сжал пальцами запястье руки: пульс... хоть слабый, но должно быть!
Рука не поднялась - она такая же одеревеневшая, как и грудь.
Филиппу вдруг показалось, что по лицу Творогова промелькнула улыбка, будто послышался голос: "Слышишь, Филипп Иванович, не забудь. Саша не прошел... " И в проводах тот же голос: у-у-у, о-о-о...
"Наверное, я схожу с ума... А может, и уже сошёл с ума..." - пронзила мой мозг мысль. Но в ней вспышка: "Надо похоронить капитана. Сниму орден - сдам в штаб, а капитана похороню!" Ощупал ладонями карманы - ни одного твёрдого предмета. Нож остался в вещевом мешке. Автоматом яму не выкопаешь. Единственное - ногтями.
- Я не оставлю вас, товарищ капитан, на поругание врагу. Вырою могилу, хоть маленькую... Чтобы прикрыть тело... Когда нибудь вернусь и похороню с почестями... Брат мой боевой... Советник... - шептал Куренной, царапая ногтями землю.
По ту сторону хмельника вспыхнула перестрелка. Филипп на один выдох прекратил грести руками. Пальцев уже совсем не чувствовал, будто по самые локти кожа обожжена, холодная земля прилипает к ранам.
- Похоронить... Похоронить... Похоронить... - шепчут запечённые губы.
- Камарадос... - торкнул Филиппа по плечу Бургенио. - Там ещё трое наших умирают. Немцы подходят ближе...
Стрельба - как будто кто-то нанизывает листья на красные нити трасс - прижала их обоих к земле. Куренной подтянулся к телу капитана.
- Слышишь, Бургенио, - он приказал мне пробиться к партизанам... - прошептал Филипп и, схватив испанца за руку, изо всех сил крикнул: - Вперед! Мы выполним волю командира!
Со всех четырёх сторон на этот крик ответили пулеметные очереди и частые выстрелы винтовок.
Рассказывает Екатерина Григорьевна Кириченко: "Мы с Марусей Бутрик поливали капусту. Начался бой - мы упали в борозду на грядке. Дрожим от страха. Куда полезешь, когда пули так и летят, так и летят над головой? Долго лежали. Вижу, крыша на доме Текли задымилась, пламя закружилось. Из окон начали выпрыгивать десантники. Одного, наверное, раненного, потащили на каком-то полотне. В хмельник все пробиваются. Мимо нас трое ползут, а по ним фашисты стреляют. Когда передний увидел нас, сказал: "Девчата, скорее бегите отсюда, потому что из-за нас и вы погибнете". А сам такой молоденький и красивый! За спиной у него - большой чёрный ящик... Помахал нам рукой, виновато улыбнулся и пополз дальше. Мы себе в своей бестолковости куда-то поползли и таки смогли выбраться из этого ада. А красноармейцы в хмельнике залегли. Всю ночь там шёл бой. А на рассвете мой дядя увидел, как тот, который был с ящиком за спиной, вырвался из хмельника и бросился в старый заброшенный колодец".
Так умирал первый радист десантной группы, красноармеец Бринцев - красивый юноша с русской деревни Шумаково, что на Курщине (Шумако́во — село в Солнцевском районе Курской области).
Закончились у бойца патроны. Гранаты потратил ещё вчера днём, когда пробивались из окружённого горящего дома. И вот здесь, на меже, Коля Бринцев понял всю трагедию своего положения. Не смерти боялся. Нет!
У него за плечами была рация...
У него в кармане был шифр радиосвязи. Тайна, которой может воспользоваться враг...
Этому не бывать! Комсомолец Бринцев не выдаст тайны. Он унесёт ее с собой... Но как умереть, когда просчитался и не оставил ни одного патрона. И всё же выход есть. Вчера, когда полз в хмельник, наткнулся на яму, заросшую бурьяном. Тогда даже подумал воспользоваться ею для обороны. Заглянул: там, в глубине, виднелась вода. Мутная, вонючая. Вчера минул - пополз дальше, в хмель. А сегодня? Вспомнил зловоние застоявшегося колодца - мурашки холодные по телу побежали...
В зарослях хмеля всё ещё идет бой. Неравный бой горстки изнеможённых десантников против многочисленной толпы карателей...
Враги вот-вот выйдут из-за зеленой стены (хмельника). Увидят Николая. Бросятся ловить, чтобы взять живьём. Николая Бринцева, радиста... в плен...
Нет, комсомольцы в плен не сдаются!
"Начинается такой прекрасный день", - подумал, алчно глядя на восток, откуда восходит умытое ро́сами солнце. Там родная Москва... И Шумаково где-то там... Мама, наверное, уже с утра выглядывает почтальона. Ждёт письмо от младшего сына-воина...
- Не будет, мама, письма. И ничего уже больше не будет, сказал вслух, проглатывая удушливый ком, который стал поперёк горла.
Ещё раз бросил взгляд на хмельник, откуда, приближаясь, доносились выстрелы.
- Прощай, Родина!
Сделал два шага, раздвинул бурьян и кувырком, головой вниз, бросился в болото.
Бурьян качнулся и снова замер над дырой колодца. Как будто понимал: нужно спрятать тайну Николая.
Вытащили Колю на следующий день, когда фашисты уже уехали в Черняхов. Трое мужиков, жителей села Торчин, тихонько подкрались (чтобы полицаи не увидели), зацепили тело багром за одежду и вытащили. Вместе с большой печалью, мужчин также охватило большое удивление: боец с ящиком за плечами крепко держал в правой руке автомат. Пальцы обхватили ствол и окостенели навсегда.
Красноармеец Бринцев и мертвым не выпустил оружия.
Родная моя Советская Украина! Не забудь этого - запомни навсегда, как сражался и умирал русский юноша, комсомолец Николай Бринцев. В свои неполные двадцать лет он, как и миллионы его сверстников - русских, украинцев, белорусов, казахов - сыновей всех наций и национальностей, которые соединяют семью Страны Советов, отдал свою молодость, чтобы была вечно молодой ты, Украина. Он отдал свою жизнь, чтобы шумной жизнью полнились твои дома, чтобы в поле пшеница, а на лугу - красная калина... За твоё счастье. За твоё процветание. За то, чтобы памятником над могилой Николая поднялась величественная человеческая мечта - коммунизм.
...Красноармеец Бринцев - один из двенадцати десантников группы Творогова, которые погибли в бою против фашистов в селе Торчин на Житомирщине 3 июня 1942 года.
Рассказывает Ева Несторовна Дурицкая: "утром следующего дня переполох от боя начал утихать. Выпустили из конюшни всех мужчин (их туда накануне закрыли, чтобы, не дай бог, не бросились помогать десантникам). Как только отец пришёл домой, за ним приехали эсэсовцы. Забрали и того Петра-окруженца, который с отцом пас лошадей".
Из показаний обвиняемой Текли: "Немецкие жандармы арестовали меня. Допрашивали, почему я прятала красноармейцев. Я сказала, что ко мне их привели Нестор с Петром. Меня сразу же выпустили, а их арестовали. Обоих... Больше в село они не вернулись".
Рассказывает Ева Несторовна Дурицкая: "Сначала отца и Петра держали в Черняховской тюрьме. Через день или два моя мать пошла и упросилась на короткое свидание с отцом: "За что тебя наказывают?" - спросила мама, а отец: "Я хотел помочь людям". Мы ничего не знали о том, что отец привёл десантников в село, и поэтому мама расспрашивала: "Каким людям, Нестор?" Отец горько улыбнулся и ответил: "Добрым людям, понимаешь? Жаль, не сумел я им помочь..." Эти слова очень разозлили полицая, который присутствовал при разговоре. Он замахнулся на отца прикладом и ударил. И сразу же закрыл отца в камеру. Ещё через один день мама пришла в Черняхов, и ей было сказано: его отправили в Житомир. В Житомирском гестапо ответ был кратким: "Выбыли". Только один охранник шепнул матери: "Не ищи - твоего мужа уже нет в живых".
"Справка, выданная Селящинским сельсоветом о том,
что граждане села Торчин: Дурицкий Нестор
Васильевич и военнопленный Пётр (фамилия
и отчество не установлено, а известно лишь,
что он родом из Алтайского края) расстреляны фашистами
в 1942 году за содействие красному десанту".
На той же справке значится, что -
"Выданный кулацким пасынком погиб от руки фашиста".
Супруг Текли - колхозный активист, честный и добрый человек.
Какая ирония судьбы! Не прошёл и год после того, как Текля сперва предала десантников, а потом, в страхе за свою никчемную жизнь, предала и ещё двоих. И этим двум пришлось "поселиться" на одной справке с её мужем...
Все трое были людьми. Человеческая память в каждом Торчинском доме (ныне село Вишнёвое) хранит их имена, как и Творогова и его бойцов. Что же касается Текли, то с освобождением Житомирщины от фашистов, она была осуждена на 10 лет лишения свободы. Отсидела, вернулась в село и топтала до конца свою тропу - ту тропу, по которой в страхе и позоре шла с изменой на устах... Одинокая, хоть и среди людей. Опозорена сама собой. Всю жизнь ей приходил во сне Григорий. Он стоял перед ней не только во сне, но и средь бела дня. Станет неподалеку, смотрит тёмными, полными укора и обиды глазами. Ни слова не произнёс жене. Ни слова не обронил ни во сне, ни в мыслях. Молча осуждал измену той, которую когда-то так верно и искренне любил...
Лишь двоим из четырнадцати удалось вырваться из кольца. Через 23 года (летом 1965 года), за несколько месяцев до своей смерти, Филипп Иванович Куренной приехал в село Торчин - проведал своих боевых побратимов, которые навеки поселились здесь в братской могиле.
- Пробовал похоронить командира, - рассказывал Филипп Иванович. - Сашу... Александра Творогова .. Не удалось, ногти пообдирал, а ямку выгреб маленькую. Немного присыпал землёй, а когда начали наседать фашисты, схватил испанца за руку и закричал: "Вперед!" Провода над головой гудят, словно гигантская гитара в небе играет, листья, изрешеченные пулями, осыпаются, будто уже осень... Позже удивлялся: куда же я вёл испанца? Ведь мы были окружены со всех сторон. Бросился под пули. Должен был во что бы то стало добраться до партизанского отряда и передать те страшные слова - "Центр. Медведеву. Саша не прошёл".
Контузия, смерть командира, безвыходное положение... Всё давало о себе знать. И я побежал, потянув за собой Бургенио. Наткнулись на пулемет. Он как раз строчил трассирующими пулями чуть в стороне от нас. Огненные нити одна другую догоняют. Ну, думаю, повернёт дуло чуть левее - нам больше не жить. Как держал в правой руке автомат, подбросил вверх и нажал на спусковой курок. Короткая вспышка ослепила меня. Пулеметчик неистово закричал - значит, попал в него! Жму ещё раз на курок - автомат ни звука. "Кончились патроны!" - понял я, и от страха (признаюсь, это был едва ли не самый ужасный момент в моей жизни: враг в трёх метрах, а я безоружен!) как закричу: "Бургенио! В атаку! За мной!!!" Пули свистят над головой. Позади топот, крики: "Хальт", "Хальт!" (с немецкого Halt! - Стой!) А нас пули не берут - бежим... Остановились на минутку в малом берёзовом лесочке. Слышим: с собаками по следу бегут. А мы дальше, дальше... Наверное, ночь спасла. А ещё - моё безумие... Если бы не бросился меж пуль, неизвестно чем бы всё закончилось. Может быть, лёг бы тринадцатым в братскую могилу... А так выполнил приказ командира. Добрался к партизанам. Спасибо крестьянам - помогли. Сами мы пропали бы... Радиограмму передали через двадцать дней... "Центр. Медведеву. Саша не прошел ".
* Завалинка - невысокая земляная насыпь вдоль наружных стен дома.
** барщина - даровой, принудительный труд зависимого крестьянина, работающего личным инвентарём в хозяйстве земельного собственника. Барщина исчислялась либо продолжительностью отработанного времени (числом дней, недель), либо объёмом работы.
Комментариев нет:
Отправить комментарий